Кода

Край земли

Майк Келли послал жену к черту и повернулся на другой бок, с головой укрывшись одеялом. Вставай, вставай! У нас нет ни молока, ни хлеба. Он не отозвался. Давай, Майк, я на работу опаздываю. Снова промолчал. Ну пожалуйста, Майк, вставай, – присев на краешек кровати и осторожно толкнув его в плечо. Сбегай в магазин, пока я буду одеваться. Ну же! Майк повернулся, сбросил ее руку со своего плеча и приподнялся на локте. Слушай, отстань от меня и ступай на работу, ладно? – снова отвернувшись, рухнув на кровать и укрывшись с головой. Айрин резко встала, с громким топотом подошла к стулу, сдернула с него свою одежду и принялась одеваться. Ну и паршивец же ты, Майк! Слышишь? паршивец! – шумно плюхнувшись на стул и начав натягивать чулки. Пошла вон, стерва, пока я тебе башку не проломил! Продолжая ворчать, Айрин оделась, потопала в ванную и с шумом захлопнула дверь. Лучше перестань выпендриваться, Айрин, а не то схлопочешь! Она повернулась лицом к закрытой двери и показала язык, потом так быстро открыла оба крана, что вода брызнула из умывальника на пол. По-прежнему кляня Майка (паршивца), она запихнула в сливное отверстие затычку, закрыла краны и бросила в раковину мягкую мочалку. Потом, все еще ворча, принялась умываться, и тут в дверь постучалась Элен, ее трехлетняя дочка. Айрин распахнула дверь. А тебе-то что понадобилось? Элен сунула большой палец в рот и уставилась на мать. Ну? Мамочка, я хочу пипи. Ладно, валяй. Элен вошла в ванную, а Айрин ополоснула и вытерла лицо. Я опоздаю. Наверняка опоздаю. Она принялась энергично работать щеткой для волос, и тут разревелся Артур, полуторагодовалый малыш. А, ЧЕРТ подери! Она бросила щетку в ванну (Элен, не вынимая пальца изо рта, дождалась, когда Айрин выйдет из ванной, после чего слезла с сиденья, спустила воду и выбежала в гостиную) и в ярости ринулась в спальню. Мог бы по крайней мере за ребенком присмотреть! Майк резко поднял голову и заорал, велев ей проваливать и оставить его в покое. Ты его мать, ты и присматривай! Айрин топнула ногой и побагровела. Если бы ты не сидел дома, а устроился на работу, я бы за ним присматривала. Он опять с головой укрылся одеялом. Отстань! Ах ты, паршивец! Да ты… – она рывком сняла с вешалки куртку. Артур все еще вопил, требуя бутылочку, Элен сидела в углу гостиной, дожидаясь, когда прекратятся препирательства. Айрин сунула руки в рукава куртки. Дай мне денег на завтрак. Он откинул одеяло, протянул руку к своим брюкам и достал из бумажника доллар. Держи. А теперь отвяжись от меня и вали отсюда к черту! Она выхватила у него доллар и с громким топотом вышла из квартиры, надеясь, что Артур своим криком поднимет Майка, этого паршивца. Каждое утро одно и то же. Помощи от него ни на грош. Даже ребенка никогда не покормит. Я прихожу с работы, и именно мне приходится и ужин готовить, и посуду мыть, и белье стирать, и за детьми присматривать!!! Ну просто грязный паршивец!!! – стремглав несясь по улице к магазину. Она вошла, не обратив внимания на «с добрым утром, Айрин» продавца, и взяла дюжину яиц, потом положила их на место и взяла полдюжины – ей еще нужны были сигареты, литр молока и две булочки. Сигареты она переложила из пакета в карман, чтобы не забыть оставить их Майку (паршивцу). Добравшись до квартиры, она открыла дверь ударом ноги, потом с шумом захлопнула. Артур все еще кричал, Элен стояла у кроватки и разговаривала с ним, а Майк громко чертыхался, требуя, чтобы малышу заткнули рот. Надо было сперва ребенка успокоить, а потом уж в магазин идти! – искренне возмущенный тем, что она совершенно не заботится о детях. Если это тебя так волнует, может, сам встанешь и успокоишь его, паршивец? Он приподнялся в постели и повернулся к открытой двери. Лучше попридержи язык, а не то я тебе хайло кулаком заткну! – снова рухнув на кровать и с головой укрывшись одеялом. Айрин всю трясло, но ей не оставалось ничего другого, кроме как топнуть ногой, по-прежнему держа в руках пакет с продуктами, и испустить протяжное О-О-О-О-О-О-О-О… Потом она заметила который час, положила пакет на стол, поставила на плиту кастрюлю с водой, бросилась в детскую, схватила Артурову бутылочку, наполнила ее молоком, немного подогрела; пока бутылочка нагревалась, налила молока и насыпала кукурузных хлопьев в миску, потом ринулась с бутылочкой к кроватке, и Артур, заполучив молоко, перестал кричать (Майк простонал: слава богу!); потом Айрин позвала Элен есть кукурузные хлопья, а себе приготовила чашку растворимого кофе, намазала маслом булочку, обмакнула ее, съела и ринулась в спальню. Дай мне немного денег. О господи, ты еще здесь? Быстрее, Майк. Я опаздываю. Он швырнул ей полдоллара. Эй, а сдача с доллара где? Ничего не осталось (хоть вырулила лишний десятицентовик и пачку сигарет). Айрин поспешно допила кофе и опрометью выбежала из квартиры. Она бегом бросилась к автобусной остановке, надеясь, что долго ждать не придется, и по-прежнему кляня Майка, паршивца. Если он не приберется сегодня в квартире, я увольняюсь. Увольняюсь, и всё. Пускай сам на работу устраивается. Завидев приближающийся автобус, она побежала быстрее и успела как раз вовремя. Паршивец!

Ада открыла окно. Теплый воздух был неподвижен. Она посмотрела на деревья; на старые – большие, высокие, крепкие; на молодые – маленькие, упругие, многообещающие; яркое солнце освещало свежую листву и почки. В солнечных лучах купались даже распускающиеся листья живой изгороди, редкая зеленеющая трава и ростки одуванчиков. Ах, это просто восхитительно! И она возблагодарила всевышнего, творца всего сущего, который теплом солнца своего порождает весну.

Она высунулась из окна, из любимого своего окошка. Из него не видно было ни завода, ни пустырей, ни мусорных свалок; ее взору открывались лишь благоустроенные участки да детская площадка. И всё пробуждалось к жизни, и пригревало яркое солнце. Появилось множество оттенков зеленого цвета, и, коль скоро весна уже и впрямь наступила, всё теперь станет еще зеленее, начнут размножаться все живые существа на земле, птиц станет видимо-невидимо, и они станут будить ее по утрам своим пением. Всё будет прекрасно. Она смотрела, как птицы прыгают по земле и взлетают на ветки деревьев, пока еще слабые и тонкие, но уже готовые покрыться густой, тяжелой зеленой листвой. Да, первый теплый день в году. Она глубоко вздохнула. Да, сегодня тепло. Первый теплый день в году. Выдавались и раньше деньки, когда светило солнце и нагревался воздух, но всякий раз его либо остужали последние порывы зимнего ветра, либо увлажнял дождь. Но сегодня всё по-другому. Кончилась долгая зима. Долгая, холодная, жестокая зима, когда сил хватает только на то, чтобы добраться до магазина и вернуться домой… вернуться домой, а там сидеть, смотреть в окно и ждать… ждать такого дня, как сегодня. Было несколько дней – да, пожалуй, всего несколько, совсем немного, – когда ей удавалось посидеть на скамеечке, но даже в безветренную, солнечную погоду высидеть внизу можно было не больше двух-трех минут, а потом, хотя перед выходом она хорошенько укутывалась, надевая свитера, перчатки, шарф и пальто, и садилась там, где солнце светило ярче всего, зимний холод проникал сквозь одежду, и ей приходилось подниматься наверх. Да и каким бы ярким ни было зимнее солнце, его невозможно почувствовать по-настоящему, как следует ощутить, а ведь солнце должно озарять тело и согревать его целиком, до глубины души. Ан нет, его воздействие слегка ощущается лишь на лице. К тому же зимой абсолютно не с кем поговорить. Никто не подойдет и не сядет. Даже на пару минут. Притом зимы так долго тянутся! И навевают тоску. Совсем одна в своей трехкомнатной квартире, битком набитой мебелью – реликвиями, хранящимися с былых времен, – сидишь у окна и смотришь, как дрожат на ветру голые ветки деревьев; как птицы обшаривают каждый участок мерзлой, голой земли; как люди бредут, отворачиваясь от ветра, и как весь мир отворачивается от тебя. Зимой, если присмотреться, во всем видна неприкрытая всеобщая ненависть. Ненависть виделась ей в сосульках, висевших за ее окошком, в грязном талом снегу на улицах; слышалась в граде, который скребся к ней в окошко и хлестал ее по лицу; ей удавалось разглядеть ненависть в опущенных головах людей, спешащих в свои теплые жилища… да, они шли с опущенными головами, потупившись, и на Аду не смотрели, а Ада била себя в грудь и рвала на себе волосы, крича Господу Богу Иегове, чтобы Он сжалился и проявил милосердие, и так расцарапывала себе лицо, что плоть забивалась под ногти и кровь струилась по щекам, так билась головой об оконный переплет, что на лбу появлялись синяки, а по ее стене плача размазывались вместе с влагой маленькие капельки водянистой крови, и по-прежнему воздевала руки в мольбе, вопрошая Иегову, за что ей такое наказание, моля о пощаде, вопрошая, за что все на нее ополчились, – била себя в грудь и просила пощады у своего Бога, который передал Скрижали Моисею и провел сынов своих через палящую пустыню; у разгневанного Бога, который заставил Красное море расступиться перед избранным народом и потопил в его бурных водах полчища преследователей; взывала к мстительному Богу, наславшему погибель на фараона и на сынов Израилевых, когда те от него отвернулись… О Господи, сжалься… и Ада стояла перед своей стеной плача, смотрела на небеса сквозь заиндевевшее стекло, измазанное ее кровью, молилась Отцу Небесному, как и деревья, воздевавшие к небу обнаженные ветки; и била себя в грудь, и рвала на себе волосы, и отдирала плоть от щек своих, и билась головой, а потом, прильнув к своему окошку, плакала навзрыд и медленно опускалась, опускалась на колени, что-то бормоча… и Ада лежала на полу, рыдая, заливаясь слезами, истекая кровью… потом, через некоторое время, засыпала. Проснувшись, она ровно сутки постилась – сидела среди своих реликвий, читала древние молитвы и, молясь, раскачивалась взад-вперед в своем кресле. По истечении суток она, приготовив чашку мясного бульона, стояла перед своим окошком и смотрела на голые деревья и мерзлую землю, не замечая ни бетонных сооружений, ни проезжающих машин, слыша лишь глас Божий и думая лишь о грядущих теплых днях. Еще двое суток – всего трое – она, не умываясь, оставалась в стенах квартиры, выпивала ежедневно лишь чашку бульона, молилась, смотрела в окно, бродила из комнаты в комнату, чувствуя, как стягивают лицо засохшие раны, разглядывая в зеркало струпья и осторожно дотрагиваясь до них кончиками пальцев. Потом, когда истекали третьи сутки, она умывалась и, поев, шла в магазин, где покупала лишь самое необходимое, всем улыбаясь, справляясь у продавца о его самочувствии, советуя ему быть поосторожнее и беречь здоровье.